Неточные совпадения
Да распрямиться дедушка
Не мог: ему уж стукнуло,
По
сказкам, сто годов,
Дед
жил в особой горнице,
Семейки недолюбливал,
В свой угол не пускал...
Но тяжелая туша Бердникова явилась
в игре Самгина медведем
сказки о том, как маленькие зверки поселились для дружеской жизни
в черепе лошади, но пришел медведь, спросил — кто там,
в черепе,
живет? — и, когда зверки назвали себя, он сказал: «А я всех вас давишь», сел на череп и раздавил его вместе с жителями.
У дома, где
жил и умер Пушкин, стоял старик из «
Сказки о рыбаке и рыбке», — сивобородый старик
в женской ватной кофте, на голове у него трепаная шапка, он держал
в руке обломок кирпича.
— Дурачок! Чтоб не страдать. То есть — чтоб его, народ, научили
жить не страдая. Христос тоже Исаак, бог отец отдал его
в жертву народу. Понимаешь: тут та же
сказка о жертвоприношении Авраамовом.
От Плутарха и «Путешествия Анахарсиса Младшего» он перешел к Титу Ливию и Тациту, зарываясь
в мелких деталях первого и
в сильных сказаниях второго, спал с Гомером, с Дантом и часто забывал жизнь около себя,
живя в анналах, сагах, даже
в русских
сказках…
— Какие бы ни были, — сказал Тушин, — когда у вас загремит гроза, Вера Васильевна, — спасайтесь за Волгу,
в лес: там
живет медведь, который вам послужит… как
в сказках сказывают.
«Приятный город», — подумал я, оставляя испуганного чиновника… Рыхлый снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель. Кучер, едва видя на шаг перед собой, щурясь от снегу и наклоняя голову, кричал: «Гись, гись!» Я вспомнил совет моего отца, вспомнил родственника, чиновника и того воробья-путешественника
в сказке Ж. Санда, который спрашивал полузамерзнувшего волка
в Литве, зачем он
живет в таком скверном климате? «Свобода, — отвечал волк, — заставляет забыть климат».
Теперь я снова
жил с бабушкой, как на пароходе, и каждый вечер перед сном она рассказывала мне
сказки или свою жизнь, тоже подобную
сказке. А про деловую жизнь семьи, — о выделе детей, о покупке дедом нового дома для себя, — она говорила посмеиваясь, отчужденно, как-то издали, точно соседка, а не вторая
в доме по старшинству.
Вспоминая эти
сказки, я
живу, как во сне; меня будит топот, возня, рев внизу,
в сенях, на дворе; высунувшись
в окно, я вижу, как дед, дядя Яков и работник кабатчика, смешной черемисин Мельян, выталкивают из калитки на улицу дядю Михаила; он упирается, его бьют по рукам,
в спину, шею, пинают ногами, и наконец он стремглав летит
в пыль улицы. Калитка захлопнулась, гремит щеколда и запор; через ворота перекинули измятый картуз; стало тихо.
Бывало, Агафья, вся
в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не
сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как
жили святые
в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали.
Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто еще кто-то
жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным; и, когда, бывало,
в глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего дна и нянины
сказки окажутся настоящей, законной правдой.
Людмила же вся
жила в образах: еще
в детстве она, по преимуществу, любила слушать страшные
сказки, сидеть по целым часам у окна и смотреть на луну, следить летним днем за облаками, воображая
в них фигуры гор, зверей, птиц.
Прежде всего мы обратились к Очищенному. Это был своего рода Одиссей, которого жизнь представляла такое разнообразное сцепление реального с фантастическим, что можно было целый месяц
прожить в захолустье, слушая его рассказы, и не переслушать всего. Почтенный старичок охотно согласился на нашу просьбу и действительно рассказал
сказку столь несомненно фантастического характера, что я решался передать ее здесь дословно, ничего не прибавляя и не убавляя. Вот она.
— Строго ноне. Вот прежде точно что против дому на площади хороводы игрывали… А ноне ровно и не до
сказок. Все одно что
в гробу
живем…
Все вокруг гармонично слито с пением хора, все
живет странною жизнью
сказки, вся церковь медленно покачивается, точно люлька, — качается
в густой, как смола, темной пустоте.
— Да; вот заметьте себе, много, много
в этом скудости, а мне от этого пахнэло русским духом. Я вспомнил эту старуху, и стало таково и бодро и приятно, и это бережи моей отрадная награда.
Живите, государи мои, люди русские
в ладу со своею старою
сказкой. Чудная вещь старая
сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость! Для вас вот эти прутики старушек ударяют монотонно; но для меня с них каплет сладких сказаний источник!.. О, как бы я желал умереть
в мире с моею старою
сказкой.
И он вспомнил
сказку тавлинскую о соколе, который был пойман,
жил у людей и потом вернулся
в свои горы к своим. Он вернулся, но
в путах, и на путах остались бубенцы. И соколы не приняли его. «Лети, — сказали они, — туда, где надели на тебя серебряные бубенцы. У нас нет бубенцов, нет и пут». Сокол не хотел покидать родину и остался. Но другие соколы не приняли и заклевали его.
— А и
в будни не больно весело! — Кожемякин крепко стиснул сына коленями и как будто немного оживился. — Прежде веселее было. Не столь спокойно, зато — веселее. Вот я тебе когда-нибудь, вместо бабьих-то
сказок, про настоящее поведаю. Ты уж большой, пора тебе знать, как я
жил…
Вскоре после того, как пропала мать, отец взял
в дом ласковую слободскую старушку Макарьевну, у неё были ловкие и тёплые руки, она певучим голосом рассказывала мальчику славные жуткие
сказки и особенно хорошо длинную историю о том, как
живёт бог на небесах...
Живёт в небесах запада чудесная огненная
сказка о борьбе и победе, горит ярый бой света и тьмы, а на востоке, за Окуровом, холмы, окованные чёрною цепью леса, холодны и темны, изрезали их стальные изгибы и петли реки Путаницы, курится над нею лиловый туман осени, на город идут серые тени, он сжимается
в их тесном кольце, становясь как будто всё меньше, испуганно молчит, затаив дыхание, и — вот он словно стёрт с земли, сброшен
в омут холодной жуткой тьмы.
— Я те прямо скажу, — внушал мощный, кудрявый бондарь Кулугуров, — ты, Кожемякин, блаженный!
Жил ты сначала
в мурье [Мурья — лачуга, конура, землянка, тесное и тёмное жильё, пещерка — Ред.],
в яме, одиночкой, после — с чужими тебе людьми и — повредился несколько умом. Настоящих людей — не знаешь, говоришь — детское. И помяни моё слово! — объегорят тебя, по миру пойдёшь! Тут и
сказке конец.
Почти целый месяц продолжалась наивная, очаровательная
сказка нашей любви, и до сих пор вместе с прекрасным обликом Олеси
живут с неувядающей силой
в моей душе эти пылающие вечерние зори, эти росистые, благоухающие ландышами и медом утра́, полные бодрой свежести и звонкого птичьего гама, эти жаркие, томные, ленивые июньские дни…
— Скажите-ка, père Joseph, лучше что-нибудь о себе, как вы провели эти годы? Моя жизнь не удалась, побоку ее. Я точно герой наших народных
сказок, которые я, бывало, переводил вам, ходил по всем распутьям и кричал: «Есть ли
в поле
жив человек?» Но
жив человек не откликался… мое несчастье!.. А один
в поле не ратник… Я и ушел с поля и пришел к вам
в гости.
— Нет ни мудрых волшебников, ни добрых фей, есть только люди, одни — злые, другие — глупые, а всё, что говорят о добре, — это
сказка! Но я хочу, чтобы
сказка была действительностью. Помнишь, ты сказала: «
В богатом доме всё должно быть красиво или умно»?
В богатом городе тоже должно быть всё красиво. Я покупаю землю за городом и буду строить там дом для себя и уродов, подобных мне, я выведу их из этого города, где им слишком тяжело
жить, а таким, как ты, неприятно смотреть на них…
Точно птицы
в воздухе, плавают
в этой светлой ласковой воде усатые креветки, ползают по камню раки-отшельники, таская за собой свой узорный дом-раковину; тихо двигаются алые, точно кровь, звезды, безмолвно качаются колокола лиловых медуз, иногда из-под камня высунется злая голова мурены с острыми зубами, изовьется пестрое змеиное тело, всё
в красивых пятнах, — она точно ведьма
в сказке, но еще страшней и безобразнее ее; вдруг распластается
в воде, точно грязная тряпка, серый осьминог и стремительно бросится куда-то хищной птицей; а вот, не торопясь, двигается лангуст, шевеля длиннейшими, как бамбуковые удилища, усами, и еще множество разных чудес
живет в прозрачной воде, под небом, таким же ясным, но более пустынным, чем море.
Он все еще
жил в мире
сказок, но безжалостная рука действительности уже ревностно рвала красивую паутину чудесного, сквозь которую мальчик смотрел на все вокруг него.
Целые дни Фома проводил на капитанском мостике рядом с отцом. Молча, широко раскрытыми глазами смотрел он на бесконечную панораму берегов, и ему казалось, что он движется по широкой серебряной тропе
в те чудесные царства, где
живут чародеи и богатыри
сказок. Порой он начинал расспрашивать отца о том, что видел. Игнат охотно и подробно отвечал ему, но мальчику не нравились ответы: ничего интересного и понятного ему не было
в них, и не слышал он того, что желал бы услышать. Однажды он со вздохом заявил отцу...
С Алексеем Пётр
жил мирно, хотя видел, что бойкий брат взял на себя наиболее лёгкую часть дела: он ездил на нижегородскую ярмарку, раза два
в год бывал
в Москве и, возвращаясь оттуда, шумно рассказывал
сказки о том, как преуспевают столичные промышленники.
Живое и неподдельное понятие о судьбе было у старинных греков (т. е. у греков до появления у них философии) и до сих пор
живет у многих восточных народов; оно господствует
в рассказах Геродота,
в греческих мифах,
в индийских поэмах,
сказках «Тысячи и одной ночи» и проч.
— Как не помнить, ваше превосходительство. Это вы правильно: следовало и плетежками за мое зверство. Как раздумаюсь иногда про старое-то, точно вот сон какой вижу: светленько
пожили в Загорье тогда. Один Тарас Ермилыч какой пыли напустили… Ах, что только было, ваше превосходительство! Ни
в сказке оказать, ни пером написать…
— Я не здешняя… что тебе! Знаешь, люди рассказывают, как
жили двенадцать братьев
в темном лесу и как заблудилась
в том лесу красная девица. Зашла она к ним и прибрала им все
в доме, любовь свою на всем положила. Пришли братья и опознали, что сестрица у них день прогостила. Стали ее выкликать, она к ним вышла. Нарекли ее все сестрой, дали ей волюшку, и всем она была ровня. Знаешь ли
сказку?
Булычов. Я тебе — не
сказки, я тебе всегда правду говорил. Видишь ли… Попы, цари, губернаторы… на кой черт они мне надобны?
В бога — я не верю. Где тут бог. Сама видишь… И людей хороших — нет. Хорошие — редки, как… фальшивые деньги! Видишь, какие все? Вот они теперь запутались, завоевались… очумели! А — мне какое дело до них? Булычову-то Егору — зачем они? И тебе… ну, как тебе с ними
жить?
—
В некотором царстве,
в некотором государстве жил-был царь, а у царя сын Иван-царевич, из себя красавец, умный и славный; про него песни пели,
сказки сказывали, красным девицам он во снях снился.
Так же как и подруги ее,
жила она
в девическом заточении, воспитана была
в тех же предрассудках, под влиянием тех же
сказок и песен, какие смущали ее подруг.
Проходили месяцы, пока министр удостаивался доклада.
В глубине души это была настоящая русская помещица. По вечерам Елизавета Петровна была окружена бабами и истопником, которые тешили ее
сказками и народными прибаутками. От балов она переходила к томительному богослужению, от охоты к «богомольным походам». Она благоговела перед духовенством и часто
жила в Москве.
Он
жил пособиями других и не был ни у кого
в долгу: богатым платил своими
сказками, а бедных дарил ими.